выгрузили у железной двери с большим, почти во весь рост, окном. Сопровождающие меня маршалы нажали кнопку домофона. Через пару минут раздался низкий мужской голос, сообщивший, что к нам направлен надзиратель. Еще около получаса я просто стояла напротив двери, закованная по рукам и ногам, пока, наконец, дверь не отворилась и меня не завели в небольшое помещение, типа предбанника с железной лавкой и мусорной корзиной в углу. Чернокожая женщина-надзиратель в темно-коричневой рубашке с длинным рукавом и большой, размером с мою ладонь, золотой звездой на груди и серо-коричневых брюках с широкими черными полосами по бокам приказала мне положить руки на бетонную стену, сняла с меня кандалы и наручники и провела уже привычную процедуру обыска. Затем наручники снова надели, и женщина вывела меня через вторую дверь, оставив позади конвоировавших меня маршалов, в длинный темный коридор с чередой камер за железными дверями.

У одной из них мы остановились. Надзиратель набрала цифровой код, завела меня в камеру, сняла наручники и вышла, захлопнув на собой дверь. Послышался щелчок дверного замка, и повисла гробовая тишина. Одиночная камера представляла собой грязное бетонное помещение размером не больше два на три шага с железным туалетом и совмещенной с ним раковиной с двумя кнопками. Напротив двери была, видимо, кровать – бетонный выступ в стене, на котором лежал сложенный пополам грязно-серый резиновый матрас. Слева от кровати было окно в коридор, закрытое серыми жалюзи с внешней стороны, а в углу – маленькая черная видеокамера. Сколько времени – я не знала, где я – тоже было неизвестно, что и когда будет дальше – оставалось только догадываться. Я забилась в угол бетонной кровати, подтянула к себе колени и накрылась волосами, чтобы хоть немного согреться от пробирающего до костей холода. Так прошло несколько часов. В коридоре периодически раздавались шаги, исчезавшие в никуда, откуда они и появлялись.

«Пора просить есть, – подумала я. – Тогда придет надзиратель, а у него можно попробовать что-нибудь узнать». Я с утра ничего не ела, а уже прошло, пожалуй, добрых восемь часов. От отсутствия в организме живительной пищи ресурсов на обогрев замерзающих конечностей не хватало и мозг соображал очень медленно.

Я встала и тихонько подошла к железной двери. Приложив к ней ухо, я прислушалась к происходящему в коридоре, надеясь уловить хоть какой-нибудь звук человеческого присутствия, но безуспешно – в коридоре стояла звенящая тишина, слышался только мерный гул ламп дневного света. Наконец, спустя, может быть, полчаса послышались шаги. Я стала стучать в железную дверь: «Эй, вы меня слышите?» – громко прокричала я. Шаги на секунду остановились у моей двери, но ничего не произошло, и звук снова растворился в гудении ламп. Я занялась разведкой своего пространства. Нажав одну из кнопок, я надеялась согреть уже посиневшие от холода руки в теплой воде, но не тут-то было. Тоненькая холодная струйка воды, едва выползавшая из крана, текла вниз по стенке раковины, не оставляя ни шанса напиться, ни уж тем более согреть руки. Мне все же удалось набрать немного воды в ладошку, чтобы попить. Спустя еще примерно полчаса шаги послышались вновь, и я бросилась к двери, тарабаня, умоляя дать мне воды. Кто-то остановился. Послышался звук щелчка, и дверь отворилась. На меня смотрел молодой белокожий темноволосый парень, от неожиданности – белых я не видела уже почти месяц, а единственными мужчинами, с которыми мне доводилось общаться, были мои адвокаты – я отскочила от двери обратно в угол камеры.

– Чего тебе? – спросил он, внимательно разглядывая необычную новенькую заключенную.

– Сэр, можно мне еды или хотя бы воды. Тут кран не работает почти, – попросила я.

– Не положено, – сперва резко отрезал он, но поймав мой взгляд, немного смягчился и продолжил: – Посмотрим, что я могу для вас сделать.

После этих слов он развернулся и резко вышел. И снова повисла тишина. Прошло еще время, – наверное, пара часов. Я так и просидела в углу, стараясь сохранить тепло.

Вдруг дверь отворилась и передо мной снова возник молодой надзиратель:

– На, ешь, – он протянул мне коричневый бумажный пакет. – Все будет хорошо, – улыбнулся он.

– Сэр, скажите, – аккуратно начала я, помня о главной цели просьбы еды, – где я? Сколько мне еще здесь быть? Что со мной сделают?

– Я не уполномочен вам говорить об этом, – снова отрезал он, развернулся и сделал шаг к двери.

– Сэр, пожалуйста, просто скажите. Будьте человеком, – попросила я.

Уже спиной ко мне он на секунду замер, тяжело вздохнул и потом, развернувшись вполоборота, добавил:

– Скоро за тобой придут. Сперва поговоришь с врачом, а потом тебя переведут в женское отделение. Больше я ничего сказать не могу, – отрезал он и снова захлопнул за собой дверь.

В пакете был уже привычный бутерброд из белого хлеба с кусочками колбасы и маленькая упаковка сока. Я быстро съела содержимое, снова забилась в угол и, немного согревшись от поступившей в организм пищи, задремала. Так прошло еще несколько часов.

Наконец надзиратель вернулся с наручниками:

– Пошли, – сказал он.

Я встала, подошла к нему на расстояние вытянутой руки и протянула запястья для наручников.

В конце коридора был маленький кабинет, где сидела толстая афроамериканка. Она за несколько секунд опросила меня о моем психологическом состоянии. Благо я уже знала, как нужно отвечать на вопросы о моих склонностях к суициду и неврозах, повторив «Нет» десяток раз.

Когда опрос был закончен, меня отвели к высокой стойке с окошками, напротив которой было несколько железных стульев и синий телефонный аппарат в углу. «Ага! – вспомнила я. – Буду просить о своем законном праве на один звонок». На стене справа от стойки красовались черно-белые полосы с цифрами, что, как я знала из фильмов, нужно для фотографирования заключенных. Вспышка-щелчок камеры – и следующим утром на первых полосах всех газет будет моя первая и единственная фотография в заключении или, как ее называют в Америке Mug Shot – измученное лицо в оранжевой робе. Ни одна из других тюрем, где мне довелось побывать, журналистам фотографии заключенных не отдавала, но единых правил по стране по этому поводу нет, а потому каждое учреждение решает самостоятельно, публиковать фотографии или нет. Александрийская тюрьма придерживалась принципа полной открытости или транспарентности, как это называется в Штатах, а потому весь мир получил прекрасного разрешения картинку страшной злодейки. Там же у меня снова сняли отпечатки пальцев, измазав их черными чернилами, и надели узкий пластиковый браслет с тюремным номером и моей новой фотографией.

С регистрацией было покончено, и надзиратель подвел меня к камере, дверное окошко которой